Б.П. Маштаков: «Если хочешь быть здоров, позабудь про докторов»
книга воспоминаний Б.П. МАШТАКОВ Если хочешь быть здоров, позабудь про докторов
Кому не известны слова этой песенки, призывающей к здоровому образу жизни. Мы часто умом понимаем, что здоровье надо беречь, но делаем наоборот. Отговорок здесь масса: и на работе по уши занят, поэтому иногда расслабиться надо, и стресс заставляет хвататься за сигареты. В конце концов, что это за жизнь такая, когда все в компании пригубят стопку-другую, всем весело, а ты как белая ворона. Я стараюсь не вести нравоучительные беседы, ни к чему это, но когда меня спрашивают об отношении к выпивке и курению, говорю: «Резко отрицательное». За это меня не только критикуют в глаза и за глаза, но даже могут уколоть: учить других горазд, а сам-то каким был?
Святым я действительно не был, учился, как говорится, на собственных ошибках. Начнём с того, что я, выходец из черногорской шахтёрской окраины, курение рассматривал как факт взросления. А какому пацану не хочется чувствовать себя взрослым? Когда был школьником, курить открыто, как некоторые мои ровесники, не мог, потому что рос в рабочей семье, где детей держали в строгости, зато когда стал студентом, каких-либо ограничений для меня уже не существовало.
В Курагино я уже превратился в заядлого курильщика. Мне казалось, что виной тому непреодолимые жизненные обстоятельства. Допустим, меня вызывают ночью: привезли больного с аппендицитом. Чтобы поставить чёткий диагноз, нужны лабораторные исследования. Едут за лаборантом, он взял анализы, а мне делать нечего, чтобы не уснуть, я курю. Если анализы подтвердили мои предположения, что надо оперировать, едут за операционной сестрой и санитаркой. Опять курю. Хорошо, если есть стерильные наборы инструментов, но такое случалось редко, ведь автоклавы были на печном отоплении: пока огонь разожгли, подготовили инструменты – так часа три и прождёшь с папиросой в руках.
Прооперируешь, часа в четыре утра выйдешь на крылечко, вдохнёшь в себя запах необыкновенной курагинской сирени, затянешься очередной папироской, расслабишься, а птички такие трели выдают, что млеешь от блаженства, и усталость куда-то девается сама собой.
Я как врач понимал, что надо бросать курить, но не зря же говорят, что привычка – вторая натура. Переехав в Красноярск, продолжал курить. У меня даже сформировался живот: при росте 177 сантиметров я весил почти 100 килограммов. Знакомые шутили надо мной, мол, щёки из-за спины видны, да и шеи практически уже не было. По утрам, проснувшись, я долго откашливал мокроту, понимая, что это всё из-за курения, но сделать с собой ничего не мог.
Курить я бросил неожиданно, помог случай. В 1977 году нас, заведующих краевыми и областными отделами здравоохранения, пригласили в Москву на учёбу – долгосрочную, месяца на три. За это время мы успели хорошо сдружиться. А тут как раз Женский день – 8 Марта. Сам бог велел собраться и отметить. Выпили, курим, а собрались все курящие, о чём-то поспорили. Дым стоит коромыслом, аж зубы от курева ломит. Кто-то сказал: «Давайте бросать курить, а то дышать нечем». Ну хорошо, бросаем курить с завтрашнего дня, но тот, кто не сдержит слово, накрывает стол для всей честной компании.
Первым сдался главный врач крупной больницы из Казахстана: «Всё, не могу больше, в пот меня бросает! Я лучше стол накрою, чем буду так мучиться!». Потом подняли руки ещё два человека, а я и руководитель облздравотдела из Днепропетровска Владимир Прокопьевич Топка выдержали, вернее, перебороли себя. Над нами стали подтрунивать, мол, жадные мы, не хотим угощать народ. То, что украинцы прижимистые, известно всем, но сибиряки совсем не такие. Я стоял на своём: «Я не жадный, угостить и так могу, но курить бросил принципиально, решил испытать себя». Помню, руки сами тянулись в карман, я чувствовал моральный дискомфорт, появилась не характерная для меня суетливость. Вытерпел. Теперь, имея за плечами приличный стаж курения, считаю, что каждый человек может бросить курить.
Вспоминается родной дядя, участник войны. Тот курил крепкий самосад: сам сажал табак, сушил, любовно так, специальным острым ножом тоненько резал на деревянной дощечке и аккуратно сметал ладонью это крошево в кисет. Но бросил курить в один день, когда понял: настало время выбирать между жизнью и куревом. Так и с выпивкой. Я ведь, казалось, без пива не мог прожить ни дня, но с 1997 года, как прооперировался на сердце, не попробовал ни глотка. С момента операции для меня перестала существовать водка. За 14 лет в общей сложности я употребил не более 150 граммов коньяка, хотя его я очень любил. В целях профилактики сердечно-сосудистых заболеваний изредка выпиваю бокал красного вина, как мне посоветовали врачи, и ни каплей больше.
Сердечный недуг долго и исподтишка подбирался ко мне. Впервые я заболел в третьем классе. Меня повезли в пионерский лагерь на станцию Ададым. Ночь мы провели в поезде, утром надо вставать, потому что подъезжали, а я подняться не могу – ноги подкашиваются, словно из ваты. В коленях такая боль, что не передать.
Помню, как меня на руках вынесли из вагона, а в лагере фельдшер сказал, что это ревматизм. Заставили выпить горькие порошки – таблеток ещё не было, и боль прошла. Была и вторая атака – в восьмом классе после ангины. А дальше всё складывалось вроде хорошо: сколько ни проходил комиссий в школе и институте, меня признавали здоровым. Я не понимаю, как врачи просмотрели мой порок сердца, там же должны быть шумы, но факт остаётся фактом: порок у меня не только был, но и прогрессировал. Короче говоря, моё сердце терпело до 1997 года, так долго во времени была растянута компенсация аортального порока сердца, а потом время спрессовалось: произошла резкая декомпенсация.
…Я пошёл платить за охрану квартиры, как всегда спешил, поэтому взбежал на второй этаж, где была касса, и почувствовал, что теряю сознание. Коридор узкий, тёмный, воздуха не хватает, а я из последних сил упираюсь в стенку, чтобы не упасть. Так и простоял с закрытыми глазами, пока не пришёл в себя. Понял, что у меня при большой нагрузке в мозг не поступает нужное количество крови и произошла анемия головного мозга, за которой мог последовать коллапс и потеря сознания. К счастью, этого не случилось, и на другой день приехал в краевую больницу «сдаваться» заведующей кардиологическим отделением Раисе Николаевне Глизер. Она меня посмотрела и сразу положила в отделение, а моей жене сказала, что нужна срочная операция, иначе я долго не проживу.
Когда все медицинские исследования были выполнены, я обратился в администрацию Красноярского края – к заместителю губернатора Владимиру Дмитриевичу Кузьмину о выделении 53 тысяч долларов для поездки за рубеж на лечение. По моим показаниям были ничтожные шансы выжить с тем уровнем кардиохирургии, который был в России, поэтому Красноярск и даже Москва как место будущей операции отпадали в принципе. Я прекрасно это осознавал как врач.
Считаю, что благодаря В.Д. Кузьмину и руководителям краевого финуправления, где с сочувствием и пониманием подошли к моей проблеме, я остался жив. Оперативно заключили договор на проведение операции, и я, не медля ни дня, улетел в Соединённые Штаты Америки. Выбор пал на Штаты потому, что перед этим к нам приезжала делегация кардиохирургов и кардиологов, и я точно знал, что там кардиохирургическая служба поставлена высоко. А с одним из американцев – Джеффери Дризиным подружился.
С Джеффери я познакомился ещё в начале перестройки благодаря кардиохирургу Эдуарду Светличному. Он был учеником самого Ю.И. Блау, но по какой-то причине его уволили из краевой больницы. Видимо, специалист он был отличный, раз его взял к себе на кафедру Борис Степанович Граков, поэтому Светличный по-прежнему оперировал. Его дочь оказалась в Америке, и там он достаточно быстро установил контакты с американскими коллегами.
Однажды звонит мне Светличный и просит принять, но на встречу пришёл не один, а с Джеффери Дризиным. Этот американец без всякого акцента говорил на русском языке. Оказывается, он латыш, инженер по образованию, работал начальником департамента в одном из министерств латышского правительства. В брежневское время Джеффери сделал сложный и непонятный для своего окружения шаг – уехал в Америку. Там он работал массажистом, делал другую работу, потом, собрав некоторую сумму денег, начал свой бизнес.
Сначала предметом его бизнеса был текстиль, но когда на американский рынок зашли китайцы со своим дешёвым товаром, Джеффери изменил вид деятельности: покупал бывшее в употреблении американское медицинское оборудование, которое ещё имело достаточный ресурс, капитально ремонтировал его и продавал в странах СНГ.
Бизнес стал развиваться. Да это и понятно: ни в России, ни в других странах СНГ не было денег для покупки новой аппаратуры, а работать по-современному хотелось всем, тем более что Джеффери давал нам достаточно большой гарантийный срок на свою технику. У него уже были свои представители в ряде крупных российских городов. Его предложения и условия работы с ним были нам очень выгодны.
Было ещё несколько приездов Дризина в Красноярск, между нами установились дружеские контакты. Когда мне поставили диагноз, я позвонил Джеффери, чтобы посоветоваться, как быть. Он немедленно прилетел в Красноярск, чтобы забрать меня в Штаты, договорившись уже с американскими кардиохирургами, что они прооперируют своего русского коллегу бесплатно, поэтому и стоимость сложнейшей операции была достаточно низкой – неполных 60 тысяч долларов.
Летели на операцию мы втроём: я, моя жена и Джеффери. Перелёт я помню смутно, вообще удивляюсь, как жена с Джеффери довезли меня: те дни я жил, словно во сне. Прилетели мы в пятницу. Два выходных приходил в себя после длительного перелёта, а в понедельник поехал в кардиохирургическую клинику города Найпервиль, что в штате Иллинойс. Меня сразу посмотрели кардиолог и хирург. С ними я был знаком по Красноярску: они давали в краевой больнице показательные операции. Операцию назначили на следующий день, сказав, что медлить нельзя.
Как позже рассказала жена, Нина Ивановна, когда меня положили в палату, её и Джеффери пригласили мои врачи и сказали, что подобные операции в Штатах имеют 16 процентов летальности, и они не могут дать каких-либо гарантий. Речь шла о замене одного аортального клапана, но в ходе операции стало понятно, что у меня проблемы и со вторым клапаном.
Во время операции жена и Джеффери находились в комнате, куда была проведена связь, и оперировавший хирург Зэв Девис комментировал её ход, а мой американский друг был для жены переводчиком. Открылось кровотечение. Врачи не скрывали, что борются с кровотечением. Операция была очень длительной: поменяли два клапана, сделали аортокоронарное шунтирование. В операционный зал меня забрали в семь часов утра, а привезли в реанимационную палату около 17 часов. В реанимационной я проснулся с чувством, что у меня во рту трубка, а в голове завертелась мысль: уберут трубку, а вдруг будет спазм. Вокруг тихо-тихо – глубокая ночь на дворе, а мне страшно захотелось жить.
Наутро пришли медики и эту трубку удалили. В реанимации со мной неотлучно была одна и та же медсестра. Это она меня приняла из операционной и была рядом до тех пор, пока я не окреп настолько, что настала пора переводить в общую палату. Я спросил, почему она, отработав смену, не идёт домой, ведь у нас медсёстры работают посменно. Мне объяснили, что так лучше для меня же самого: медсестра знает о состоянии моего здоровья практически всё, потому что наблюдает его в динамике.
Конечно, там совершенно другой подход к профессии медсестры, чем у нас, где медсестра – только исполнитель назначений врача. И даже если она в чём-то не согласна с лечащим врачом, обязана выполнять его предписания. В Америке медсёстры высочайшей квалификации, в чём я мог лично убедиться за десять суток пребывания в клинике. Через сутки меня перевели из реанимации, а на третьи сутки разрешили принять душ. В общей палате рядом со мной все эти дни находилась жена, она меня и помыла.
За время лечения в клинике я потерял 20 килограммов: поступал туда со своими привычными 98 килограммами, а выписался, имея только 78. Меня каждое утро взвешивали. С питанием было просто: дают меню, и ты заказываешь то, что хочешь. До такого сервиса в питании нашим больницам ещё очень далеко. Жена питалась тут же, в клинике, но за отдельную плату. При выписке мне сказали, что обеспокоены быстрой потерей моего веса, так не должно быть, но то, что случилось, то случилось.
Получил я от американских врачей наставления не только по питанию, но и какой гимнастикой должен заниматься, от чего обязан отказаться, и каким после операции должен быть образ жизни. Из всего того, что со мной случилось до операции и после, я понял, что обязан научиться жить так, чтобы не быть обузой ни для родных, ни для общества. Мне было 56 лет, ещё относительно молодой, и я решил бороться с приближавшейся инвалидностью. А то, что она мне «светила», было понятно. Я стал аккуратно выполнять все советы врачей, прежде всего, начал много ходить. Раньше я не ходил, а ездил.
Сначала для пешеходных прогулок освоил набережную Енисея. Мне советовали: ты должен понять, что твоя дорога состоит из двух частей – туда и обратно, поэтому обязан рассчитать свои силы, чтобы мог вернуться. Если тебе, допустим, надо пройти 500 метров, эту цифру дели на два.
Я бросил пить и коньяк, и водку, и своё любимое пиво. Пищу, богатую холестерином, с тех пор не ем. Самое главное – не чувствую от этого ущербности. Поднял литературу о красном вине, бокал которого, как мне сказали врачи, я могу выпить, но не часто. Дело в том, что в Сибири красное вино традиционно не бралось во внимание. Когда мы с женой шли в гости, я обязательно нёс с собой бутылку красного вина. Знакомые сначала относились к такому подарку с прохладцей, но потом мои друзья распробовали – понравилось. А когда узнали, что именно красное вино благотворно влияет на кроветворение и к тому же это отличная профилактика для устранения избытка холестерина, стали следовать моему примеру.
Но я всегда предупреждаю: норма – фужер, не более, если хотите, чтобы была польза. Помню, академик Чазов как-то в своём интервью, говоря о пользе алкоголя для сердечно-сосудистой системы, заметил: беда русского человека в том, что он не может вовремя остановиться, раз уж приложился к выпивке. И это правда.
До недавнего времени я жил в районе красноярского речного вокзала. Когда стал работать в краевой больнице, решил отказаться от транспорта, ради эксперимента пройдя путь от дома до новой работы пешком. Это шесть автобусных остановок. Осилил, и с 1998 года каждый день, если нет дождя или мороз выше 25 градусов, я ходил на работу пешком. Купил гантели, делаю с ними утреннюю зарядку минут по 20. Вставал в 5 часов 30 минут, зарядка, душ, съедал традиционные 100 граммов йогурта, больше ничего, выпивал поддерживающее лекарство и шёл на работу. В кабинет я заходил не позже 6 часов 15 минут.
В связи со сменой места жительства – мы переехали за город – мой утренний график стал ещё более плотным. Встаю уже в пять часов утра, чтобы успеть сделать все утренние процедуры. Потом сажусь в машину и еду к речному вокзалу, где у меня гараж. Ставлю там машину и иду на работу привычным маршрутом.
Уже после операции я взял за привычку каждое воскресенье ходить в заповедник «Столбы»: шесть километров туда и столько же обратно. Пришлось отказаться от походов в заповедник, потому что прибавилось работы по благоустройству двора, да и рядом живописнейшие лесные окраины, где я люблю бродить. Каждый вторник и суббота бассейн. Каждые полтора-два месяца посещаю стоматолога: зубы все свои. Здесь, возможно, срабатывает и генетика, потому что у матери возникли проблемы с зубами на восьмидесятом году жизни. Мой вес стабильный – не более 80 килограммов.
Рассказывая в деталях о своих пагубных привычках и о том, как я от них избавлялся, я преследую одну цель: чтобы думающий читатель сделал выводы и не повторял моих ошибок, которые моему здоровью, как я понимаю теперь, дорого стоили.
Во время традиционных обходов в краевой больнице, а они были достаточно регулярными – два раза в неделю, приходилось убеждать больных в необходимости изменить образ жизни, и часто мои советы воспринимались в штыки. Что, бросить пить и курить? Тогда, мол, зачем жить? Человек готов отдать жизнь или стать глубоким инвалидом, но оставить все вредные привычки при себе. Я этого понять не могу.
Идёшь в сосудистое отделение, говоришь, что склероз нижних конечностей или облитерирующий эндартериит напрямую зависят от курения. Кардиология – какое курение может быть при стенокардии? Гастроэнтерология – все заболевания кишечно-желудочного тракта не терпят ни выпивки, ни курения. То же касается лёгочного отделения. Ответ часто такой: «Я не могу ничего поделать с собой, поэтому курил и буду курить, хотя понимаю, что это вредно». Или говорят: «Разве можно не выпить хотя бы по праздникам?». На мои вопросы в лоб: «А что это за жизнь глубоко больного человека?», ответов я, как правило, не получаю или слышу обречённое: «Пусть будет так, как есть. Я ничего поделать с собой не могу». А зачем ты приехал в краевую больницу, зачем занимаешь койку, время лучших специалистов в крае, если не желаешь приложить элементарные усилия для собственного выздоровления? Если сам не захочешь жить, никакой врач тебе не поможет.
Такой подход к своему здоровью и вообще к жизни, думается мне, идёт от низкой общей культуры. Каждый день видишь окурки на лестницах, на подоконниках – пустые тетрапаки от соков, пластиковые бутылки, а в коридоре на полу – использованные бахилы.
Если человеку лень бросить полиэтиленовый пакет в рядом стоящую урну, то какой серьёзной работы над собой можно от него ожидать? Вот такие мои мысли по поводу нашего отношения к собственному здоровью.
Продолжение следует
Автор Борис Павлович Маштаков
Источник Сибирский медицинский портал
Другие главы книги "Мой путь":Предисловие и "Детство" (начало).
Курагино – моя малая родинаПрощай, Курагино. Здравствуй, Красноярск!
Пробивная сила офтальмолога Макарова
Спасибо Горбачеву: лучшее получили дети
